|
Мне было одиннадцать. Мы играли в прятки дачной компанией. Мне понравился высокий и раскидистый дуплистый дуб: дупло начиналось прямо с земли, раздваивая ствол, и сужалось кверху, а где кончалось – мешали видеть ветви и сумерки. Я шагнул внутрь дерева; ниша ствола изнутри служила отличным укрытием, здесь меня вряд ли бы кто-нибудь обнаружил. Я сел, обхватив колени, и прислушался к лесным звукам. Над ухом постукивал дятел; в отдалении носились мальчишеские вскрики, девчоночьи визги: вскоре все благополучно нашлись, остался только я. Кто-то произнес мое имя; кто-то прошел почти вплотную к стволу, но ничего не заметил. Ударил гром, закапал дождь, но капли на меня не попадали; внутри дерева оказалось тепло и сухо. Меня, наконец, громко, во весь голос, окликнули – раз, другой, третий. Но что-то держало на месте. Не хотелось наружу, не хотелось к ребятам, не хотелось домой к родителям. Отчего-то стало любопытно, долго ли продлятся поиски. Будут ли волноваться? Найдут в итоге?
Поиски длились недолго; не желая промокнуть, ребята разбежались по домам. Внутри дерева было по-прежнему сухо, я отрешенно слушал шум дождя, думая о себе почему-то в третьем лице: эпизоды ранних лет, дом, родные, чувства к близким, к приятелям по школе и поселку – все отодвинулось куда-то, рождая равномерный привкус ностальгии и в то же время некий холодок, будто более не имело ко мне отношения. Через время окликнул отец; он находился, кажется, совсем рядом, шагах в пяти. Его голос, в котором за нарочитой громкостью уже предчувствовалось отчаяние, чуть не вынудил покинуть убежище или хотя бы отозваться. Я, однако, промолчал и не шелохнулся.
Я ждал, что отец окликнет снова, или меня позовет мать (наверное, она сейчас здесь, вместе с отцом? Ребята показали им приблизительное место, где я потерялся? ), но услышал совсем другой звук – хруст сосновой веточки сантиметрах в десяти от моей ступни. Я повернул голову: в проем дупла, присев на корточки, заглядывала незнакомая девушка с длинными промокшими от дождя волосами.
– Ты кто? – воскликнул я скорее от неожиданности, чем от страха.
– Молодец, – похвалила девушка, не ответив на вопрос, – Хорошо спрятался. Ну, вылезай. Дождь кончился уже. Я вылез. Было почти темно. Я присмотрелся к девушке. Ей можно было дать лет пятнадцать-шестнадцать. Высокие ботинки с тяжелым подъемом, рваные джинсы, кожаная куртка в заклепках и балахон с кладбищенским пейзажем и английской надписью – очевидно, названием неведомой мне рок-группы.
– Тут где-то мои родители, – спохватился я, – Или один папа. Я слышал его голос.
– А зачем они тебе? Ты чего, боишься?
– Да нет, – я вправду не боялся, девушка смотрелась дружелюбно и была всего на полголовы выше, – Это я за них беспокоюсь! Вдруг искать начнут.
– С ними все в порядке, – ответила девушка так, что я сразу поверил, – Пошли ко мне лучше, в гости.
– А ты где живешь? Я тут почти всех знаю, а тебя впервые вижу. Ты деревенская или с поселка? – это почему-то сложновато было определить, хотя обычно мне не составляло труда отличить местных от городских, таких как я, приехавших на лето.
– Пойдем. Увидишь, – мы двинулись по тысячу раз хоженой вдоль и поперек дороге в сторону дачного поселка, – Тебе бабушка сказки читала? Про леших, русалок? Короче, я русалка, типа.
– Тоже мне, нашла дурачка, – нахмурился я, – Ты металлистка, или как это называется – неформалка. Русалки не такие.
– Это я так сказала, что русалка, чтоб тебе понятней было. Ну, считай, что это кличка такая, погонялово – "Русалка". Можешь меня так называть.
– Угу. Договорились.
– Значит, в русалок не веришь, а в Бога-то веришь?
– В Бога, наверное, да, – рассудил я, подумав.
– Ага, отлично, а помнишь, в Библии, про ангелов-хранителей? В общем, если тебе такой лексикон симпатичнее, я твой ангел-хранитель. От всякой фигни берегу.
– Да что ты как с мелким! "Ангел-хранитель", – я злился, сам не зная почему, – Ну яви тогда себя во всей красе! Крылья расправь или чего там у вас, у ангелов, бывает...
– Это как на ваших иконах рисуют? Фигню рисуют. Я тебе такое щас явлю... Ты местный, вот скажи, что за этим поворотом?
– За этим поворотом? Выход из леса. Поселок. Пятая улица.
– Да? Ты в этом уверен?
Ко всякого рода необычностям я на тот момент, в принципе, был уже готов, а возражал Русалке по инерции или из духа противоречия. Открывшееся за поворотом ошеломило не столько радикальной переменой обстановки, но, скорее, спецификой воздействия – в чем заключалась специфика, объяснится чуть позже. Лес, как я и предсказывал, прекратился, но на месте поселка разверзлось равномерно разрыхленное поле. Погода прояснилась, светили звезды и луна; звезд, впрочем, было не так уж много; я тщетно попытался отыскать пару известных мне созвездий. Метрах в трехста стояло двухэтажное серокирпичное здание, напоминавшее приземистый коровник из соседней деревни. Здание располагалось боком, в диагональ, и где заканчивалось – было не разобрать. Во всех окнах обоих этажей горел свет – яркий, но бесприютный, будто от ламп дневного света. Здание было обнесено деревянным косым забором с мотками колючей проволоки поверху. Проволока почти везде проржавела; штакетины забора иногда просто валялись на земле плашмя, все вместе напомнало заброшенный военный объект. Но окна светились, значит, внутри кто-то был. Открывшийся пейзаж был, по идее, на редкость мрачным и унылым, но – в этом-то и заключался поразивший меня эффект – я не отметил про себя ни малейшего признака тоски, напротив – невзрачный полувоенный-полузаводской ландшафт с непонятным строением-бараком преисполнял буквальным восторгом; невозможно было вообразить более упоительного зрелища, более желанной и притягательной картины, хотелось радоваться, смеяться, и я едва себя сдерживал... Холодный оконный свет манил родным и забытым, казалось, еще чуть-чуть, и вспомнится, вернется! Русалка, понимая мои чувства и сама, очевидно, находясь в похожем благоговении, взяла меня за руку, и я, наконец, в полной мере ощутил, насколько она близкое мне существо.
– Ну, вперед, – выдохнула Русалка.
Заговорщицки переглядываясь, мы шагнули за ограждение в свободный от проволоки прогал и подошли к небольшому крыльцу у торца строения. Русалка толкнула незапертую дверь. Внутри было нечто вроде вахты – здоровый дядька в камуфляже смотрел по маленькому телевизору хоккейный матч; сбоку я приметил вертушку-турникет. Светили лампы, обстановка напоминала проходную завода, больницы или учреждения.
Русалка дважды прищелкнула пальцами – слева и справа от лица мужчины.
– А, да-да, что такое, – очнулся тот.
Русалка едва заметно кивнула в мою сторону.
– А, да-да, – отозвался мужчина и, не отрываясь от экрана, вытащил из-под стола, за которым сидел, большой пластиковый контейнер.
– Раздевайся, – скомандовала Русалка и сама принялась стягивать с себя мокрую одежду; тело у нее оказалось вполне человеческим, но сам факт увиденной впервые женской наготы подействовал едва не сильнее, чем если бы под одеждой у моей спутницы и впрямь таился русалочий хвост. Русалка быстро переоделась в вынутые из контейнера штаны и рубаху грубой серой ткани. Я, почти не стесняясь, переоделся в такую же отыскавшуюся и для меня одежду. Миновав турникет, мы попали в узкий длинный коридор. Окон не было. Откуда же струился свет, там, в поле? Одна за другой мелькали массивные железные двери с круглыми ручками, напоминавшими автомобильный руль. Одна из дверей была открыта. Русалка пригласила внутрь и накрепко закрутила за нами ручку.
Это был тесный бокс без мебели и окон. С низкого покрытого непонятными разводами потолка светила такая же лампа, что и на вахте. Все пространство пола занимал толстый черный мат вроде спортивного, на который мы и уселись друг против друга. Бесшумно вращались лопасти вмонтированного в стену вентилятора. Душно не было.
– Ну, вот мы и дома, – объявила Русалка, – Если понравится, будешь тут жить со мной вместе. Уютно, правда?
Как ни странно, такой эпитет был самым точным и исчерпывающим. Впрочем, во всем поддакивать Русалке мне не хотелось. Я уже немного освоился в новой ситуации; ко мне вернулся давешний вопросительно-критический настрой.
– Уютно-то уютно, вот только где мы? Это что, больница? А может, склад? И чем тут можно заниматься? И много вас тут живет?
– Много.
– И как вы тут живете?
Русалка только того и ждала.
– Ну, в общем, живем неплохо, – приступила она к повествованию, чуть растягивая слова, то ли кривляясь, то ли пытаясь казаться добросовестно-обстоятельной, – Три раза в день еда: завтрак, обед, ужин. Каша, суп, салат, рыба, птица. По выходным фрукты, овощи. Подъем-отбой по расписанию, так и живем... Ах да, совсем забыла, иногда наш этаж сгоняют на работу.
– На какую еще работу?
– Здесь же, в здании. Но нерегулярно. Обычно мы прибираем зал приема делегаций. Полы, ковры... Ничего сложного. Справишься, – Русалка устало улыбнулась.
– Угу. И что за делегации?
– Ну, разные высокопоставленные гости. Я и сама толком не в курсе.
– Угу. Гулять-то ходите?
– Гулять, куда гулять? – изумилась Русалка, будто я спросил заведомую чушь; на миг мне даже сделалось неловко за свой вопрос, но я быстро опомнился:
– Как "куда"? Ну, в лес. На воздух. Ты ж меня в лесу встретила.
– А-а, – приподняла одну бровь Русалка, – Так это ж я не гулять ходила. Это я за тобой пришла.
Мне не нашлось, чего ответить, и я затих. Сказал через минуту:
– Боюсь, что я все-таки пас. Действительно, тут хорошо, и мне будет тебя не хватать... Работы мало, и я с ней, как ты говоришь, справлюсь... Но, все-таки, что это за жизнь? Ни кино, ни развлечений, ни погулять сходить! Скука смертная!
– Во. Наконец-то, – удовлетворенно промолвила Русалка, – Мы подбираемся к сути.
– Давно бы. Я так и знал, что ты недоговариваешь.
– Не все сразу... Короче, тебе это все на фиг не будет надо – прогулки, танцы-шманцы. Мы тут и так счастливы. Сыты, видишь ли, духовной пищей.
– Духовной пищей?? Ни кино, ни библиотеки...
– Так это ж суррогаты, – ответила Русалка, – Бирюльки для дебилов. Мы пожинаем урожай куда богаче. Перебирайся-ка поближе, – мы сели бок о бок, вплотную, и Русалка вновь взяла меня за руку, – Закрой глаза, – я послушался, – И открой.
Мы оказались в заполненном пассажирами вагоне метро. Я различал мельчайшую морщинку на лице у каждого, обонял всю мешанину запахов, слышал ритмичный вагонный грохот и обрывки фраз – но в какой точке вагона я находился, понять было невозможно, будто повсюду одновременно. У автоматических дверей нетвердо перетаптывались с ноги на ногу, вцепившись в прикрепленный к потолку металлический поручень, двое нетрезвых молодых людей. Русалка, предварительно мне подмигнув, обняла одного из них за плечо, прижалась щекой к его щеке и стала строить стоявшему визави забавные рожицы – надувать щеки, выпучивать глаза, высовывать язык, крутить им вправо-влево...
Тот сразу резко изменился в лице:
– Э, ты чего смотришь, чего замышляешь? – обратился он к приятелю, одновременно сгребая ладонью воротник его черной дутой куртки. Приятель, высвобождая ворот, двинул обидчика локтем в грудь, а потом, насколько позволяла вагонная давка, размахнулся и дал ему в скулу кулаком; молодой человек схватился рукой за пострадавшее место и, кажется, ответил спутнику ногой в живот. Полвагона, несмотря на давку, сдуло в противоположный конец; кто-то что-то уже докладывал машинисту по громкой связи...
– Жатва, жатва, – тихо, но внятно произнесла Русалка. Над головами дерущихся высветились золотые контуры – как нимбы у святых. Вязкое, переливающееся золото в момент затмило нехитрую вагонную палитру, и я понял, что оно податливо, что я могу лепить из него все, что угодно, и я слепил оба контура в единый ком. Обстановка таяла, а золото разгоралось и влекло, и я отдался этому влечению.
– Ну, как дела? – спросила Русалка, – Открывай, открывай уже глаза!
Я открыл. Мы сидели в том же боксе в той же позе, держась за руки. Меня разобрал смех:
– Ну ты даешь, блин, – с трудом удалось выговорить, – Тоже мне, ангел-хранитель! Хулиганка, вот ты кто!
– Хорош ржать, скажи лучше, как себя чувствуешь.
– Прекрасно, просто прекрасно чувствую, – ответил я, отсмеявшись, – Значит, вот вы как развлекаетесь, подляночки строите?
Русалка сделала вид, что обиделась:
– Отчего же непременно подляночки? И по-другому бывает, – Русалка снова и на этот раз покрепче обхватила мою ладонь, я опять закрыл глаза, а когда открыл – мы были на тесном балконе многоэтажки в обществе с виду нерусского мужика в одних трусах. Мужик курил сигарету, напряженно чего-то соображая, и не удостоил нас с Русалкой ни малейшего внимания. Чего нельзя было сказать о Русалке: она прижалась к нему сзади вплотную и обняла, провела ладонями по волосам на груди, легонько ущипнула за оба соска, стала гладить ему живот, опустилась ниже...
Мужчина вздрогнул. Дымящаяся сигарета застыла в пальцах. Отсутствующим взглядом он посмотрел на сигарету, швырнул ее с балкона, не загасив, и быстро зашагал в комнату. Взял с кровати смартфон, набрал и отправил сообщение, сжал смартфон в потной ладони, сел на кровать, шумно вдохнул и выдохнул...
– Быстрее, – шепнула Русалка, и мы рванули обратно на балкон, – Забирайся, – Русалка стала лезть наружу, через бортик, и я без колебаний за ней последовал, – Ныряем, – держась за руки, мы прыгнули с высокого этажа. Я ждал, что мы сей же миг воспарим, но наш полет оказался подобен зигзагообразной траектории бумажного самолетика – стало понятно, почему Русалка употребила именно глагол "нырнуть". Мягко, по параболе, мы спланировали к гудевшему машинами асфальту и только потом, немного пролетев метрах в трех над асфальтом, как бы вписались в правильный поток и устремились ввысь. Цель поджидала недалеко, в том же квартале. В наглухо задернутой шторами спальне что-то блеснуло и пискнуло – я догадался, что это было то самое сообщение, а мы – в квартире адресата; скорость нашего полета, стало быть, была преизрядной. Что-то задвигалось, высунулась рука из-под одеяла и стала шарить по полу. Наконец, искомое нашлось, и в свете смартфонного экранчика я различил овал девичьего лица, преобразившегося спустя секунду тихой улыбкой.
– Жатва, жатва! – зашептала Русалка.
О да, здесь было, чем поживиться. Я выпустил русалкину ладонь и блаженно растянулся на мате. Смеяться уже не хотелось; ни малейшим звуком, ни единым лишним движением я не хотел спугнуть накрывшую с головой волну почти осязаемого восторга.
– Боишься, что схлынет? – усмехнулась Русалка, – Не боись. Ты можешь делать, что хочешь – говорить, ходить, разговаривать. Мы можем точно так же общаться. Это еще долго никуда не денется.
– Не, я хочу лежать. Кстати, знаешь, только что я впервые как следует разглядел наш потолок. Какие интересные разводы, ты не находишь? Так чего-то напоминают...
Потолок был светло-серый, как и стены, но по нему сплошь проступали темные линии и пятна неясного происхождения. То ли со второго этажа натекло, то ли кто-то собрался покрасить, но успел намалевать лишь этот странный асимметричный узор...
– Забей. Посмотри лучше на меня. Как самочувствие?
– Что, не видно?
– Видно, видно.
– И ты знаешь, мне особенно хорошо от того, что на этот раз мы не шухер в вагоне устроили, а сделали доброе дело. Подарили немного счастья этим двоим. И им хорошо, и нам. Давай всегда так делать!
– Ну да, я так и думала, – вздохнула Русалка, – Ты все еще мыслишь в человеческой логике. Увы. Эсэмэсками или подарками ко дню рожденья сыт не будешь. Нам нужны сильные эмоции, а подобные приятные мелочи – фигня, чисто бдительность усыпить, чтобы человек морально был не готов, когда шарахнет. Когда наступит время жатвы. Реальной жатвы, а не этих крох, которым ты сейчас так рад. Во как оно в природе-то устроено. В природе ни добра, ни зла. Волк злой, раз зайца ест?
– Шарахнет – это как?
– Да как угодно. Машина налетит из-за угла. Или, там, на деньги попадешь. Мало ли. Тысячи способов. Болезни, войны. У нас богатый арсенал.
– Все-таки никак не пойму, чего мне так напоминают эти узоры на потолке...
– Так, хватит, мы чего-то заболтались, – заторопилась Русалка, – Сейчас немного по-другому будет. Я тебя одного отправлю. Влиять никак не придется на ход событий, там уже и так все в ажуре, пальчики оближешь. Твоя задача – просто собрать урожай. Только не накидывайся раньше времени, кульминации дождись.
– Знаешь, мне вроде хватает пока уже собранного. Даже не верится, что может стать еще лучше. Лучше просто не бывает...
– Лучше-хуже... Дело не в том, станет тебе лучше или нет. Дело в нас с тобой. Мы будем единым целым, будем вровень. Ты станешь одним из нас.
– Я как-то не понял еще, хочу я этого или нет...
– Выходит, отказываешься?
– Нет, мне все-таки интересно.
– Ну, то-то же.
Я оказался в просторной богато обставленной комнате. На мягком диване за низким столиком сидел щетинистый мужчина средних лет в брюках и белой рубахе навыпуск с алыми запонками в манжетах. Он смотрел на стоявшую перед ним на столике початую бутылку виски. Напротив на приличном от мужчины расстоянии на деревянном стуле с высокой резной спинкой сидела молодая женщина с короткой стрижкой в изящном сером платье – скрестив руки на груди и закинув ногу на ногу.
– Солнце встает на востоке, – мужчина налил себе в стакан виски на три пальца, – Волга впадает в Каспийское море. А детей порют за проступки. Нет, у кого-то, конечно, все с ног на голову. У кого-то солнце на западе встает, да? Лицо женщины выражало столь красноречивую смесь презрения с отвращением, что мне было ясно: унизиться до какого бы то ни было ответа на эту тираду она себе не позволит. Мужчина, впрочем, истолковал молчание иначе:
– Нечего возразить, ну вот, то-то же, – он залпом выпил и промокнул губы тыльной стороной ладони.
– У тебя эрекция, Герман, – подала голос женщина, – У тебя эрекция, когда ты это проделываешь. Она мне рассказывает, Герман.
Слова "эрекция" на тот момент я не знал. Женщина говорила с акцентом, и я решил что слово иностранное.
– Позор. Какой позор, Герман. И потом, когда мы делаем секс. Ты настолько horney... – тут я тоже не вполне разобрался, – Я будто твоя соучастница, Герман. В то время как она рыдает в соседней комнате. Знаешь, кто ты, Герман? Ничтожество.
– Ничтожество – это ты, – спокойно ответил мужчина и налил себе виски еще на три пальца, – Выросла в лесу.
– Я выросла на хуторе, Герман.
– Ты дура, Ирма. Ты фантастическая дура. А я немножечко добился в этой жизни кой-чего. И не тебе меня учить. Телесные наказания на Руси знали издревле, Ирма. Да я уверен, что и в Латвии твоей ебучей...
– Меня мама пальцем не трогала. Бабушка пальцем не трогала.
– Вот поэтому ты у меня такая бестолочь.
– Я больше не у тебя, Герман. Я больше никогда не буду "у тебя".
Мужчина выпил.
– Я все обдумала, Герман. Это последний разговор. Умоляю, возьми о ней заботу. Устрой в Оксфорд, у тебя же там такие связи... Здесь ни у кого нет перспектив.
Мужчина пристально посмотрел женщине в глаза – впервые за разговор. Кажется, ей удалось задеть его за живое.
– А знаешь, почему так? – полушепотом, но с глубоким чувством и затаенной, долго копившейся болью заговорил мужчина, не спуская глаз с собеседницы, – Потому что такие беспечные твари, как ты и моя дочь, привыкли жить на всем готовом. Страна халявщиков. Работать мы не умеем, учиться не хотим, "связи", всюду "связи" у нас... Да сколько ж можно! Что мы за люди? А чуть чего – как крысы с корабля, Париж вам, Оксфорд подавай! Хрена лысого. Она пойдет в МГИМО. Без блата! Она ведь девка толковая. Мы нужны здесь, пойми ты это! Пропили страну, проворовали, – мужчина вконец расчувствовался, злость сменили обида и горечь.
– Ты тут тоже... Вносишь свой вклад, – женщина едва заметно кивнула в сторону столика с бутылкой и стаканом.
– А ты не слышала у себя на хуторе такое понятие – "культура потребления"? – взвился мужчина, и в его голосе снова послышались грозные нотки, – Я не лакаю дрянь за три копейки из горла в подъезде. Я пью только качественный односолодовый виски.
К тому моменту как прозвучали слова "качественный односолодовый виски", я чуть не скомандовал себе приступить к немедленной жатве – обстановка явно позволяла. Но что-то удерживало, я вспомнил совет дождаться кульминации и, кажется, не прогадал.
– Пожалуй, и мне следует выпить, – неожиданно заявила женщина, встала, подошла к столику и принялась наливать себе в тот же стакан, из которого пил мужчина.
– Э, куда, – засуетился тот.
Женщина вылила в стакан все содержимое бутылки – вышло до краев – и, не глядя, как-то боком резко выплеснула виски мужчине в лицо.
– Пять баллов, – пробормотал мужчина.
По стеклу серванта побежали струйки цвета карамели. По назначению не попало ни капли. Женщина молча и с непроницаемым видом покинула комнату. Через минуту со стуком захлопнулась входная дверь. Дверь в комнату открылась; я ждал возвращения той женщины, но это была Русалка. Я как-то сразу понял, что она "заодно" с мужчиной, а не со мной, что она органично встроена в ситуацию и, скорее всего, даже не подозревает обо мне, стороннем наблюдателе.
– Что тут у вас стряслось? – хмуро поинтересовалась Русалка, – Что за потоп на полу? Я встретила Ирму – только что, на лестнице. Она в бешенстве. Снова ей нагородил, небось, с пьяных глаз.
Мужчина выглядел обескураженно.
– Протрешь? – попросил он, кивнув на паркет.
– Протру, – буркнула Русалка, вышла и вернулась с тряпкой. Встала на четвереньки, пытаясь забраться тряпкой под сервант...
– Как ты сказала? – тихо заговорил мужчина с видом примеряющегося к броску хищника, – "Нагородил с пьяных глаз"? Я не ослышался? Родному отцу? – мужчина не сводил взора с обтянутых черным джинсами русалкиных ягодиц, – А ты знаешь, как с тобой надо? – Мужчина привстал с дивана...
Русалка резко поднялась во весь рост, скомкала тряпку и звучно впечатала ее в паркет. Не глядя на мужчину, она легла животом на диван и спустила до колен джинсы вместе с нижним бельем.
– Э, не наглей, – на мгновение оторопел мужчина.
– Я не наглею. Я просто избавила тебя от прелюдии. От дебильных нравоучений, от необходимости отдать приказ лечь и раздеться. Вот, я готова, наслаждайся. Я лишь немного опередила события. Ну так как со мной надо? Приступай. Вперед! – злобно и вполголоса шипела Русалка.
Мужчина явно не хотел идти у провокаторши на поводу, но открывшееся ему из-под слоев одежды зрелище, по сути, не оставило ему никакого иного выхода.
– Ты об этом пожалеешь, – мужчина говорил тихо, вполголоса, попутно расстегивая ремень, – В следующий раз ты хорошенько подумаешь... Тебе не захочется повторения...
– Давай-давай. Перевоспитывай. Только все равно не перевоспитаешь.
Эта реплика Русалки, кажется, послужила последней каплей. Мужчина рявкнул:
– Перевоспитаю!!! Я из тебя человека сделаю! – он ударил Русалку ремнем, – Три шкуры спущу, но сделаю! Человека сделаю! – захлебываясь гневом и покачиваясь на нетвердых ногах, мужчина удвоил свои старания – широко размахиваясь, не целясь, не делая пауз...
Русалка вопила не своим голосом и просила о пощаде, но это, кажется, только сильнее раззадоривало мужчину. – Человека сделаю, человека, – приговаривал он, горячо дыша.
"Жатва, жатва" – отдал я себе мысленный приказ. Комната вмиг преобразилась. Не только контуры отца и дочки – резной стул, на котором восседала Ирма, сервант с застывшими от виски липкими струйками, стены, диван – все оделось в тяжелый золотой оклад, золото всевозможных оттенков бурлило и переливалось подобно вулканической лаве – а где-то внутри вулкана, почти неразличимая, мелькала мужская фигура, взлетал ремень, доносились звуки ударов, крики и стоны...
Стало дурно, закружилась голова, я отчаянно попытался стряхнуть с себя это цепкое наваждение и, наконец, очнулся рядом с Русалкой в ставшей уже практически родной обстановке.
– Человеком, как видишь, я так и не сделалась, – сказала Русалка, будто продолжая прерванный рассказ, – За мной пришли, так же как и я за тобой. Спустя два дня после сцены, которой ты только что был свидетелем, уехала я стопом к друзьям в Кировогорад. Ирма тоже не вернулась. Отец остался один-одинешенек. Я поступила на теологический, меня в ту пору увлекал буддизм. "Жизнь есть страдание", слыхал? Изучала-изучала, а потом мне эта истина открылась вдруг во всей красе. Тут-то и пришли за мной. Все показали, объяснили – так же как я тебе сейчас. – Мне, боюсь, не суждено к вам примкнуть, – грустно сказал я, – Мне ведь не удалось... Там, в комнате...
– Не удалось, – так же грустно согласилась Русалка, – Ты растерялся.
– Мне стало тошно, закружилась голова... Как такое могло получиться, если я был без тела? Что-то мешало, сопротивлялось.
– Фантомные недуги. Так бывает.
Русалка задумалась, потом объявила:
– Ты знаешь, я думаю, что не прогневлю вышестоящие инстанции, если дам тебе еще один шанс. Давай я снова тебя пошлю, туда же. И ты опять попробуешь собрать урожай.
– Нет, не хочу.
– Ну и зря. Там ведь все равно ничего изменить нельзя. Все давно произошло!
Я все еще лежал на спине, уставясь в потолок. И вдруг...
– Ты знаешь, а я вдруг понял, что значат эти разводы!
– Ну да. Я не удивлена.
– Вот это справа – Южная Америка! Снизу, посередине – Африка! Ну да, и остальное: Европа, Азия, Антарктида... Как это я сразу не сообразил? Такие правильные, такие точные контуры... Как я мог забыть, как это могло вылететь из головы?
– Тебя тянет обратно. Ну что ж, значит, нам суждено проститься. Не смею задерживать.
Русалка несколько раз моргнула, и ее взгляд увлажнился.
– Возвращайся, – напутствовала Русалка, когда через секунду к ней вернулось самообладание, – Иди обратно. Сопереживать людским горестям, радоваться радостям. Мы больше не увидимся. Но прежде чем ты оставишь нас навсегда, я передам тебе кое-что. С пустыми руками, видишь ли, от нас никто не уходит. Тебе будет меня не хватать, так хоть пусть связующая ниточка останется. Раз ты не смог насытиться моей болью – простой человеческой болью, ведь тогда я еще была земным человеком – раз ты не захотел перейти этот рубеж, выбрал жизнь среди людей – что ж, значит, как и всякий человек, ты предназначен служить нам жатвой. Отныне моей регулярной жатвой будешь ты. Тебе придется из раза в раз воспроизводить, переживать на себе ту ситуацию, которой ты был свидетелем и которой ты не смог воспользоваться единственным правильным способом. Ты будешь искать боли – той самой боли, которой только что был свидетелем. Будешь жить все время с чувством, будто над тобой занесена рука с хлыстом, страстно желая, чтобы, наконец, твои предчувствия оправдались, чтобы занесенный хлыст все-таки пришел, наконец, в действие. И этот хлыст придет-таки в действие, он будет опускаться на тебя раз за разом, ибо ты сам этого захочешь, и ты будешь кричать и стонать под ударами – так же как я, когда была человеком. Но в эти непростые минуты ты не будешь одинок. Рядом буду я. Я всегда буду рядом с тобой в эти мгновения, и я буду пожинать твою боль. И ты будешь счастлив, что мы снова вместе, что ты в очередной раз сумел мне угодить, будешь до безумия рад нашей краткой и призрачной близости. Ведь ближе меня у тебя никого нет и никогда не появится.
– Знаешь, я бы, наверное, навсегда остался здесь, с тобой, но при одном условии, – сказал я, – Что мы будем пожинать только светлые чувства! Помогать, выручать из бед... Неужели среди ваших никто к этому не стремится?
– Есть кое-кто, – задумалась Русалка, – Которые стараются не слишком обижать, допустим, маленьких детей или людей пенсионного возраста... Но это наши, так сказать, ветераны. Им позволяется, на их чудачества принято смотреть сквозь пальцы. Они с свое время такие урожаи собирали... Даже у меня волосы дыбом, а тебе об этом лучше вообще ничего не знать. В общем, им предоставлена относительная свобода действий в счет былых заслуг. А тебя никто и слушать не будет.
– Ну, что ж, раз так, давай прощаться.
– Давай.
Мы взялись за руки – в последний раз. Русалка взглянула мне в глаза со странной смесью тоски и торжества.
– И как нам теперь быть, – прошептал я, не разнимая рук, – Ты проводишь меня обратно на вахту? Нам вернут одежду?
Русалка убрала руки себе на колени.
– Это, в сущности, ни к чему, – ответила она, – Взгляни-ка повнимательней на свой любимый потолок.
Я взглянул – и карта стала разрастаться, надвинулись горы, континенты, кроны деревьев... Ландшафты множились; пустыня сменялась океаном, тропические заросли неизвестных наименований – дубами, осинами... Окликнул отец; в первый миг я не понял, отчего вокруг темно, но быстро вспомнил, что сижу, сгруппировавшись, внутри дуплистого дерева.
Я отозвался.
Послышались шаги; я выбрался наружу. В темноте я плохо различал лицо отца, но радость читалась даже в очертаниях его фигуры.
Спустя четверть часа мы втроем пили чай у нас на террасе – я, отец и мать. Я перелил свой чай из чашки в блюдце и, шевеля блюдцем, любовался, как играют и преломляются на поверхости чая отражения узорчатых окон.
– Я чуть с ума не сошла, – призналась мать, – Зачем ты так с нами? Почему с ребятами не вернулся, когда дождь пошел?
– Не знаю, мама. Я глубоко задумался...
– Ты задумался, а нам-то каково? Знаешь, как бы другие родители поступили? Штаны с тебя сняли, да ремнем, ремнем!
Отец усмехнулся.
Я замер. Наверху живота заныло; меня будто поймали с поличным, и я стремился всеми силами не выдать бурной внутренней реакции. Кажется, это удалось. Но поддерживать беседу я больше не мог. Мысли начались совсем о другом – как же, каким бы способом претворить в жизнь то, о чем так грустно пошутила мать и тихо, про себя, усмехнулся отец? На них самих в этом смысле можно было не рассчитывать.
|
Login
Register
FAQ
Search
