|
Предыдущий выпуск серии "Мысли маньяка" установил абсолютный рекорд. На него поступило 0 откликов, 0 комментариев при 44 заглянувшем.
Попробуем превзойти это достижение. Выкладываю 9 выпуск.
Тоже не скажешь, что это легкое чтение. Но...
Если хоть чьи-то мысли удастся отвлечь от печальной действительности вокруг, свою задачу буду читать отчасти выполненной.
МЫСЛИ МАНЬЯКА У КАМЕННОГО КАРЬЕРА
Говорят, редакторы в издательствах любят спрашивать: "Ну, а в чем пафос всего, что вы написали?"
Вот и я перестукивался в чате с одной очень понимающей Тематической собеседницей, а потом мысленно спросил себя: ну, а в чем пафос нашего диалога? Кому и что мы пытаемся доказать?
Если в двух словах, этот пафос или, как еще говорят, message – вот в чем. Мы пытаемся доказать самим себе и всем остальным, кто, прочитав наш разговор или увидев, чем мы время от времени занимаемся, счел бы нас ненормальными: мы НЕ ненормальные. И не ищем ничего ненормального.
Наоборот, мы пытаемся обрести ту утерянную нормальность, что мы когда-то утратили (и, возможно, не только мы). И для этого создаем свой мир.
А странным со стороны этот мир кажется, потому, что он не предназначен для самостоятельного существования, и чтобы его рассматривали в лупу. Он не повторяет весь паззл нашей реальной жизни, но состоит исключительно из тех недостающих элементов, которыми лично нам не хватает, и которыми мы достраиваем этот паззл. Этот мир не самодостаточен, фрагментарен и внутренне противоречив.
Для примера: в моем личном параллельном мире нет взрослых мужчин, их, в принципе, нет. Ибо один лишь образ взрослого мужика, такого же, как я, тут же включает агрессию, связанную с конкуренцией самцов. И меня тут же вышвыривает из Темы.
У других миров могут быть другие изъяны. Важно, что реальность, которую мы создаем внутри себя, не выдерживает и не должна выдерживать критики. Иногда я ее называю «терапевтической реальностью».
Но внутри себя каждый из фрагментов нашего параллельного мира должен обладать привычной нам внутренней логикой.
Например, просто сказать себе: «в этом мире все точно так же, как в нашем, только порка легитимна с точки зрения закона и традиций, а главное, с точки зрения самих детей» - не катит. Такой мир вообще не проканает за мир, это будут картонные декорации, в которые нам не захочется убегать.
Легитимность порки должна вытекать из чего-то. Причем, не формально-логически. Все-таки, логика – это, скорее, про рассуждения. А мы ищем, словно самородки, цельные фрагменты реальности, где легитимность порки самоочевидна и не нуждается в логике. В идеале - моменты нашей реальной жизни, которые могли бы вписаться в паззл целиком, сделавшись такими самородками.
Про один из таких моментов я и расскажу.
* * *
Тринадцатилетний мальчик – в принципе, существо открытое. Ему особо нечего скрывать.
Например, его совершенно не должно беспокоить, что кто-то смотрит на него, когда он спит. И что с него может сползти одеяло, и кто-то может увидеть на его теле что-то такое, чего там не должно быть. Тринадцатилетнему мальчику нечего прятать на своем теле.
Но то мальчик. Я же, встав на путь греха и измены своему возрасту и своему предназначению, уже был не совсем мальчик. Вместе с регулярным «селфом» в мою жизнь вошла проблема, как скрыть следы. То, что так грело меня, когда я шел в школу – что вот, никто не знает, а у меня точно так же побаливает сзади под школьными брюками, как у самых-самых настоящих-пренастоящих мальчишек, которых порют, - могло обернуться катастрофой, если бы кто-то что-то узнал.
Теперь прикинем, реально ли в 12, в 13, в 14 лет что-то скрыть на своем теле.
Раздевалка на физкультуре. Медосмотр несколько раз в год. Озеро. Бассейн…
Все эти опасности, если вдуматься, - ничто, по сравнению с опасностью спалиться в своем же собственном доме, когда ты в трусах, и с тебя ночью сползло одеяло. Но не помню, чтобы именно это сильно волновало меня, хотя своей комнаты я никогда не имел. Значит, память все-таки немного приукрашивает. В своей памяти я ходил с исполосованным задом едва ли не чаше, чем те, кого дома регулярно пороли. Но на самом деле крутые «селфы», после которых оставались узнаваемые следы, были достаточно редкими.
Но вот в чем меня память не обманывает: с 12 лет скрытность и стремление что-то скрыть на своем теле сделались доминантой моего характера. Как-то, уже будучи взрослым, я увидел старый учебник по русскому языку то ли для шестого, то ли для седьмого класса. И там была картинка:
«Пионеры спасают знамя дружины от фашистских захватчиков».
Пионер на картинке заворачивался в знамя на голое тело и прятал это знамя под одеждой.
И меня торкнуло: ведь это же я! Кому как не мне знакомо это чувство, что изо дня в день, из года в год ты должен на себе что-то прятать, следить за каждым своим движением. Это невидимое миру знамя дружины я надел в 11-12 лет и ношу его до сих пор.
Отчего такая сильная, а главное, лишенная логики тревога, если реальная опасность была невелика?
Как я сейчас полагаю, она происходила из-за того, что порка и ремень в моем сознании были не единственными «маркерами» мальчишества, которое я по капле выдавливал из себя. И что «поле маркеров» может агрессивно расти. Но это другая тема, и я не хочу сейчас в нее углубляться.
«Селфы» до следов были редки, но они были. А детство долгое. И, конечно, возникали ситуации, когда я мог спалиться. А однажды, когда мне было 12 лет – чуть не спалился. Да, собственно, и спалился реально. Спутанный клубок чувств, которые я при этом испытал, заслуживает отдельного рассказа. Достаточно сказать, что там были не только ужас и стыд. Но – тоже не сейчас.
Мой рассказ про другой случай.
Есть на Урале в горнозаводской зоне такие каменные карьеры – заброшенные, заросшие лесом древние каменоломни, в которых со времен первых пятилеток, а может быть, и еще со времен Демидовых скапливалась дождевая вода. В сущности, это озерца диаметром от нескольких десятков до нескольких сотен метров с очень крутыми скальными берегами. Красивые открыточной красотой, глубокие и очень чистые, они словно специально созданы для купания.
Но это не озера. Уральские озера, большей частью, ледниковые, и у них почти не бывает обрывистых берегов.
Много таких карьеров было в шахтерском городке А***, где жил родственник одного моего одноклассника и друга. Шахтер. И не какой-нибудь конторский шахтер, а реально пропахавший всю жизнь в забое и заработавший себе силикоз. И однажды, в 13 лет, друг уговорил меня поехать туда в гости.
В здешних шахтах добывали вермикулит - странную слюду, которая, если поднести к ней спичку, расширялась от тепла в десятки раз и расщепляясь веером прямо в руках. Из-за этого она находит применение на спутников. Это нам объяснил родственник-шахтер. Страстный геолог-любитель, он, как я сейчас понимаю, скучал в своем шахтерском городке нашему приезду обрадовался безмерно и часами таскал нас по окрестностям. Они с другом все время о чем-то болтали, а я… Больше молчал. Что для меня было нехарактерно. И мне не было скучно. Сейчас иногда кажется, что таким и должно быть восприятие мальчиком взрослого человека - бессловесным. На самом деле, я не был молчалив. В 13 лет меня окружало слишком много слов. Главное ушло в слова. Но там, в А*** я как-то даже начал забывать про слова, забывать, что я не мальчик, что мне не подобает быть мальчиком. Если то загадочное и необъяснимое, что со мной произошло, от чего я сбежал в Тему — это болезнь, то, наверное, во время наших прогулок я немного лечился. Как будто кто-то осторожно начинал накладывать гипс на сломанную душу.
Так мы бродили втроем и, возвращаясь домой, вышли к каменному карьеру.
Но в тот момент, когда мы к нему вышли, я не был так безмятежен, а стоял, как однажды написал Достоевский, «с опрокинутым лицом». Только это лицо было опрокинуто лишь перед моим внутренним взором, и со стороны этого никто не замечал. Надеюсь, что не замечал. Лечение внезапно пришлось прервать, а мифический гипс для души, если он действительно существовал, разлетелся вдребезги.
Час назад в нескольких километрах от города мы наткнулись на шахту – там не было террикона, просто башенка. А куда вывозили породу, я не помню. Мы забрались на самый верх. Полюбовались на крутящийся ворот, от которого куда-то вниз, в бесконечность уходили два стальных троса – похожие на тот, что в лифте, только в несколько раз больше. И тут родственник-шахтер загорелся идеей прямо завтра взять нас в шахту на целую смену.
Друг был в восторге. И я был не против. Да и кто бы в 13 лет был против.
В башенке был телефон. Дядюшка начал названивать каким-то начальникам. Я ждал. Тем временем, ворот вытянул из глубины металлический ковш с породой и вывалил породу на решетчатый поддон. Потом я узнал, что шахтеры и металлурги называют этот поддон - «грохот». Дядюшка оторвался от телефона и что-то сказал, очень довольный, что-то произнес. Я по губам разобрал: «завтра идем». Но ничего не услышал, потому что в этот момент к ковшу приблизилось нечто вроде огромного отбойного молотка, чтобы вибрацией отделить от днища ковша налипшие остатки породы. И раздался звук…
Нет, это был уже не звук. Просто представьте себе: в закрытом помещении огромным отбойным молотком по пустому металлическому ковшу.
А у меня в те годы была одна фобия, довольно постыдная для мальчика, но с Темой никак не связанная. Я боялся резких и громких звуков. Салют, новогодние хлопушки, гудок электровоза, даже шампанское вызывали, как сейчас говорят, паническую атаку. Чем-то это было похоже на тот испуг, который любой ребенок испытывает, когда у него берут кровь из пальца, только сильнее. И я, естественно, это скрывал. Гордость была еще сильнее страха.
Сейчас я просто не успел испугаться, а мои уши никакого грохота просто не услышали. Мне показалось, что отбойный молоток колотит меня в спину и в основание черепа.
- Нет, погодите, еще с одним товарищем надо согласовать, - прокричал нам родственник-шахтер, когда мы, наконец, смогли что-то слышать.
В этот момент я отчетливо понял, что не хочу в шахту. Потому что там наверняка на каждом шагу будут такие звуки, если не хуже. А я как-то об этом не подумал, когда соглашался.
В то же время я знал, что никогда не смогу признаться в своем испуге и лихорадочно начал искать какую-то другую причину, которая могла бы как-то объяснить, почему тринадцатилетний мальчик, которому предписано прыгать от радости от того, что завтра ему спускаться в шахту, не хочет этого делать.
Но истинный масштаб катастрофы я осознал буквально через несколько секунд, когда эти размышления сдвинули очень важную заслонку в моей памяти.
Как раз накануне по телевизору показали фильм «Антрацит» - про шахтеров. И там была сцена, которая мне сейчас вспомнилась: чумазые шахтеры после смены моются в общем душе. Без перегородок. Голые.
Голые?!!
А я как раз за пару дней до поездки устроил себе «селф» своей верной пластиковой рапирой и не на шутку раздухарился. Кажется, именно в тот раз я открыл, что удар по левой ягодице получается сильнее, если подставлять левую руку (только надо накрутить на нее полотенце), потому что рапира гибкая, и ее кончик, наткнувшись на препятствие, дополнительно ускоряется и бьет внахлест. Еще подумал тогда, что Цыганок в «Детстве» Горького, пожалуй, не очень спас Алешу Пешкова, подставляя свою руку, так как удар от этого может получиться еще сильнее.
Помню, что под конец этой порки ягодица немного затвердела и онемела, словно после новокаина.
Помню, как, встав на стульчик, разглядывал на следующий день в зеркале в ванной яркие фиолетово-вишневые продолговатые следы на левой половинке. Это не были классические рубцы, скорее, яркое слившееся пятно. Но продольная структура прослеживалась очень четко, и ни с чем другим этот кровоподтек спутать было нельзя. На правой половинке осталось несколько синяков.
До какой же степени я стал другим в этом городке, на этой прогулке, если умудрился про это забыть!
Но завтра в душевой шахты это увидят все. И никакого способа скрыть следы просто нет. И предотвратить появление там голым тоже невозможно.
Все лишние слова разом вернулись ко мне в виде какой-то словесной пены. Нужно найти предлог не идти завтра в шахту. Придумать какую-нибудь медицинскую причину? Сказаться больным? Изобразить припадок? Но я помнил, какой смешной оказалась моя попытка избежать разоблачения, когда я спалился в первый раз, хотя казалось, я говорил тогда очень логично и убедительно. Как мальчик Тема из «детства Темы», который, надеясь избежать порки, предлагал отцу:
«А знаешь, папа, лучше отруби мне руки».
- Из дома позвоню ему, - сказал, наконец, родственник-шахтер, так и не дозвонившись до нужного товарища.
От точного знания, что стоит мне только заговорить, как моя логика в очередной раз наверняка меня предаст, от предчувствия даже не презрения, а чего-то совершено невозможного, немыслимого в случае разоблачения, мне хотелось убежать от них куда-нибудь прямо сейчас. Но никуда не убегал, а только повторял про себя одно единственное слово:
«Так, стоп-стоп-стоп-стоп…»
И так всю дорогу, пока мы шли в сторону городка и вот, наконец, оказались у этого самого каменного карьера. А там происходило вот что.
Скала возвышалась над водой, - мне тогда казалось, что, обрыв метров 30 высотой, но сейчас я думаю, что метров пятнадцать.
И с обрыва в воду прыгали мальчишки, примерно, моего возраста. Прыгали ласточкой, долго разбегаясь и, картинно разводя руки в полете, явно красуясь один перед другим, поднимая фонтаны брызг. Один за другим, один за другим!
Совершенно не помню, как на это реагировал мой одноклассник. Я же стоял, леденея от неотвратимости того, что должно было случиться со мной завтра после шахты, смотрел на них, и грудь мне словно кто-то сжимал кулаком.
Мальчишки 12-14 лет. Такие же, как я. Такие – да не такие. Они другие. Мы биологически разные существа, они сделаны из другого материала. Потому что я никогда не смогу так прыгнуть, я просто не мыслю этого для себя!
И ведь здесь надо не просто преодолеть страх высоты: собрался духом раз в жизни, зажмурился и шагнул в пустоту. Нужно еще сохранить четкую координацию движений. Потому что у этой скалы метров в пяти над водой был двухметровый выступ. И если не наберешь во время разбега достаточную скорость или чуть отклонишься к скале, врежешься в этот выступ вниз головой. А страх – это зажим, сохранить координацию, когда боишься, невозможно. Значит, они не боялись. Это было просто что-то гигантское, космическое, в сравнении со мной – та сила страха, которую они смогли преодолеть.
Я стоял и смотрел на этот конвейер красоты и бесстрашия, - мальчишки пролетали всего в полуметре от скалы, в полуметре от смерти. И впервые, наверное, так остро, почти до слез проживал внутри себя тот факт, что я не был и уже не буду таким, как они: вот они прыгают, а ты только что на шахте… И три дня назад – чем ты занимался? Надевал чужие ордена? Украшал свои ягодицы знаками, которые для настоящих пацанов – в каком-то смысле, награда за смелость? О, если бы кто-то из них увидел тебя в тот момент. Какое же ты говно. Какой же ты второй сорт изначально раз и навсегда. Кто сделал меня таким?
…И какая же это ложь, - утешать себя, что твоя боязливость – это, дескать, от излишней тонкости чувств, а они, мол, такие бесстрашные просто потому, что они – всего лишь зверьки с неразвитым воображением и толстокожей нечувствительной душой.
Ложь, ложь!
А правда твоя завтра в шахте станет известна всем.
Не будет преувеличением сказать, что этот день изменил меня очень сильно.
Прекрасно понимаю, что, пытаясь сейчас разобраться в своих тогдашних переживаниях, я рискую стать жертвой ложной памяти. Тем более, что на самом деле мы ведь не знаем, что кроется за всей этой красотой. Крапивинские мальчики – это сферические мальчики в вакууме. А что ждет этого реального мальчика со скалы дома, - семья с крепкими устоями и здоровой долей ремешка в воспитании? Или пьяный папаша в блевотине? И чем он займется позже вечером: будет на крыше сарая алые перья к стрелам приделывать или пойдет обносить киоск и бомбить «усявых»?
Прекрасен лик детства. Черна звериная душа его. Нет светлых среди нас. Лишь в редкие моменты нашей жизни пробиваемся мы к свету. И вот такое мгновение я тогда поймал и приказал ему остановиться, потому что оно было прекрасно. И утащил в свой параллельный мир, о котором нам нет нужды слишком много знать. Нам он нужен, чтобы выпустить туда погулять нашего внутреннего ребенка.
Так вот, с осознанием риска привнести в реальное детство свои сегодняшние фантазии, и понимая, что все дальнейшие рассуждения относятся скорее к миру наших грез, нежели к реальному миру, все-таки скажу.
Мне кажется, та поездка резко усилила Тему во мне.
И дело даже не в том, что, так сильно осознав свое несбывшееся настоящее мальчишество, я еще сильнее бежал от него в реальной жизни. А потом, соответственно, еще сильнее стремился вернуться к нему, когда стоял перед зеркалом, воображая себя одним из мальчишек, которые прыгали со скалы. Они были такими… крапивинскими. А я как раз тогда зачитывался Крапивиным.
Дело в том, что усилилось ощущение полной легитимности самой порки – после рискованных приключений. Со всех сторон.
Со стороны родителей этих мальчишек – тут все понятно. Пороть за рискованные прыжки со скалы – это честная (хоть и почти безнадежная) попытка предотвратить следующий случай, когда мальчик захочет рисковать жизнью.
Но главное, порка легитимна и со стороны мальчика тоже. С его стороны - особенно.
Вот это, последнее, я словами сформулировал намного, намного позднее. Но я думаю, что не сильно обману себя, предположив, что чувствовал смутно что-то такое уже в ту пору. Когда, оставшись один перед зеркалом, пытался погрузиться в тот мир, где порка легитимна, и вылечиться от ненависти к себе.
Во-первых, порка легитимна с точки зрения мальчика потому, что - ну что такое для него страх ремня? После того страха, что он преодолел, прыгая со скалы, в полуметре от смерти. Даже если порка воспринимается как некий облом, неожиданность, она такая, не парализующая волю, а, скорее, бодрящая. Как еще одно испытание на стойкость
Но это не главное.
Мальчик понимает, что за него волновались, переживали. И он, будучи внутренне честен, сознает необходимость как-то компенсировать им эту тревогу. И если родители считают, что он должен с ними расплачиваться вот этим – что ж, пусть будет так. Он будет терпеть – ради них.
Но и это, мне кажется, не высший слой. Есть еще один смысл. Немного религиозный.
Где-то шестым мальчишеским чувством мальчик воспринимает порку не совсем как облом, а отчасти как закономерный итог своего приключения.
Как древний охотник после очень удачной охоты, убив мамонта, отрезает кусок и откладывает его в сторону - в жертву духам или богам
Мальчик только что очень-очень удачно поиграл в не полагающиеся ему еще по возрасту игры со смертью. Более чем удачно.
И он счастлив, но какой-то частью души – не совсем. Ему немного не по себе от слишком большой удачи. Как античный царь Митридат, у которого все складывалось ну уж слишком хорошо, специально выбросил в море драгоценный перстень, чтобы умилостивить богов. А когда рыбак поймал рыбу, которая проглотила перстень, и принес этот перстень ему в дар, царю Митридату сделалось совсем стремно.
Мальчик ничего не знает про Митридата, но инстинктивно понимает, что судьба – великий распальцовщик, и удачей надо делиться. Он выиграл у смерти, а теперь надо отдать ей чуть-чуть жизни. Пусть в виде боли.
Лишенный каких-либо мазохистских наклонностей, мальчик все же может испытывать нечто вроде потребности в равновесии. В подтверждении, что он еще не зарвался, и его удача не достигла запредельных значений.
Нет, сам он на порку напрашиваться не будет. Но если выяснится, что дома его ждет ремень, в его нежелании и страхе будет и капля облегчения. Вот теперь все правильно, все законно…
* * *
Дома шахтер, наконец, дозвонился до начальника и бросил трубку, страшно раздосадованный:
- Нечего, говорит, тут детский сад разводить. Вот же идиот! Нет, не получится взять вас завтра в шахту.
Друг заныл от досады. Я изобразил подобающие мне по возрасту разочарование и печаль.
|
Login
Register
FAQ
Search
