Тихо как... Все замерло. Или умерло? Надеюсь, что это просто последствия эпидемии. Для психики. А попробую-ка я расшевелить народ. Хуже не будет, во всяком случае. Этот пост из серии "Мысли маньяка" появился после одной дискуссии на "Соколах" году в 2004. Которые в ту пору были еще и ПиН. Ветка называлась "А не потрепаться ли о Крапивине?" Тогда этот детский писатель важное место занимал в головах у части Тематиков, а споры шли, по сути, о том, имеет ли он право это место занимать. Потом я привел в порядок то, что получилось. И предлагаю на ваш суд. Только, люди, не молчите. Ругайте лучше, я не обидчивый. Но не молчите. Попробуем прервать молчание.
МЫСЛИ МАНЬЯКА О ВЛАДИСЛАВЕ КРАПИВИНЕ
…И вновь в тысячный раз на нашем и на других форумах, в том числе «профильного» характера повторяется один и тот же спор: «наш» Крапивин или «не наш», Тематический это писатель или неТематический, если иметь в виду НАШУ Тему. Внесу и я свою лепту. Тем более, что сам когда-то начал одну из дискуссий на ПиНе, не до конца понимая, во что это выльется. Вылилось в ругань, как и большинство дискуссий, затрагивающих «детскую» Тему. Попробую начать все сначала.
* * *
Как я воспринимаю Крапивина? Я не фанат его, не читал многих его произведений и не зациклен на том, на чем зациклены его фанаты. Но что-то в нем есть. Когда я его читаю, у меня в горле что-то сжимается, как будто я слушаю детский хор. И ведь понимаешь, что в хоре могут быть разные дети, и порочные, и противные, и мелкая тирания старших над младшими... Сам когда-то пел в хоре, знаю. Но живые характеры – это одно, а музыка – это другое. Крапивин извлекает из детства его музыку. И ты ее слушаешь зачарованно. И вдруг - шум и помехи: явная слюнявая фальшь, педалирование каких-то деталей, которые какие-то дяденьки или тетеньки договорились считать атрибутами детства, и которые я сам в детстве – ненавидел. Согласен с теми, кто находит в его книгах подобные места и на них указывает. Просто нечего возразить. Ну так что? Представьте себе, что вы слушаете гениального Святослава Рихтера по радио в машине, проезжая под высоковольтной линией электропередач. Игра прерывается жутким треском, так что иногда вообще ничего не слышно. Но ведь этот треск не мешает нам сказать, что рояль у Рихтера звучит прекрасно, и играет он замечательно, не так ли? Мы как-то умеем отличать помехи от сути, когда дело касается музыки. А если речь идет о прозе Крапивина? Это в целом. Теперь подробнее о том, в чем Крапивин велик, и когда возникает ощущение фальши и почему.
* * *
Первое. По поводу того, что Крапивин – писатель талантливый и значительный, как мне кажется, возражений не будет. Потому что образы, созданные им – на века. Вдумайтесь. Слепой мальчик, запускающий змея в грозу, потому что ему сказали, что от сильного электрического шока зрение может вернуться. Мальчик, искушающий судьбу, во время грозы вздымающий к небу рапиру-громоотвод с привязанным к ней галстуком, чтобы предупредить водителей об оползне (финал «Журавленка»). Кого он искушает? И многим ли выпало написать подобное? Кто-то может приписать эту мою восторженную оценку крапивинских сюжетов моей ностальгии по детству. Это и так, и не так. Да, я одного возраста с Сережей Каховским, рос вместе с ним, читая «Всадников», а потом «Мальчика со шпагой» в журнале «Пионер». И это все было про меня. Буквально. Не помню, какая книга в моей жизни подействовала тогда на меня сильнее. Только в моей жизни была не шпага, а пластмассовая рапира (одна). И я ею не фехтовал, а совершал некоторые действия, впрямую относящиеся к той Теме, которые всех нас сюда привела (догадливые меня поймут). Но чем больше я их совершал, тем сильнее хотелось мне, чтобы это была все-таки не рапира, а шпага, и чтобы я был похож на Крапивинских мальчиков. И мне не было никакого дела до того, что в окружающей меня жизни таких мальчиков не наблюдается, и, может быть, их вообще не существует. Крапивинский мальчик – это была моя душа, от которой я уходил. Крапивинского мальчика в себе я воспринимал, как будто это мой брат (которого у меня не было). Теперь второе. Мне кажется, тот странный, пограничный (в этическом смысле) тип сексуальности, который нас отличает, выразил Достоевский устами Дмитрия Карамазова:
«Начнет с мадонны, закончит идеалом содомским». Подобно тому, как обычная любовь не сводится к половому влечению, так и призрачный мир нашей Темы, который так цепко нас держит в плену, не сводится к примитивному получению удовольствия от нанесения кому-то (или себе) ударов по обнаженным частям тела. Ибо это всего лишь отклонение в половой сфере, а если оно становится доминантой характера, то отсюда один шаг до «содомского идеала». Но у нас есть своя «Мадонна», и в этом наше спасение. В свое время я написал несколько текстов, в том числе, «Картинки в моем букваре» и «Выбранные места из переписки с Морфеем», пытаясь нащупать «Мадонну» спанкофилов. Наверное, своя «Мадонна» витает над любым извращением, независимо от того, насколько оно порицаемо в обществе. Строго говоря, мы обязаны предположить, что даже у говноедов и яйцедавов есть своя «мадонна», хоть мне и трудно такое представить. Бесполезно пытаться уйти от себя, от своей Темы. Но в рамках этой Темы мы свободны двигаться от содомского идеала к «мадонне», или в обратном направлении, а это уже момент выбора, и мы несем за него ответственность. Так вот, Крапивин – художник, который пытается сотворить такую «Мадонну». Только не от спанкофилии, а от чего-то смежного с ней. И я пытаюсь понять: от чего именно?
* * *
Начнем с того, что «Мадонной» Крапивина не является, хоть и встречается в его творчестве. Например, когда я уже в зрелом возрасте прочитал сцену приковывания цепью из его повести «Трое с площади Карронад» (быть может, самое чистое, самое светлое произведение Крапивина), я понял «Мадонну» бандажистов. Приковать цепью, лишить свободы, чтобы не расставаться. Стремление быть вместе выше свободы… Нет, даже не совсем так. Тут явно прорыв в какие-то высшие смысловые сферы, в саму идею, - в той области BDSM, идею которой мне трудно сформулировать, поскольку я к ней совершенно равнодушен. Это просто не мое, поэтому не хочу вдаваться в подробности. Тем не менее, сам прорыв в эти сферы в тексте Крапивина я воспринимаю, как чистый музыкальный звук, мне уже все равно, из какого сора он появился. Но у кого язык повернется сказать, что Крапивин – «бандажист»? Крапивин стремится к «Мадонне», а не от нее, это не подлежит сомнению. Значит, мы можем попытаться оценить это его стремление только с точки зрения «получилось – не получилось». Например, семья. Явно «не его жанр». Все его мамы похожи друг на дружку, а отцы... Вы обратили внимание, что у Крапивина нет ни одного НОРМАЛЬНОГО отца? Отец Журки похож на отчима, а отец его девочки – на дедушку. У Крапивина вообще почти нет хорошо прописанных взрослых мужчин, все какие-то карикатурные завучи, пионервожатые-переростки, да капитаны с трубками. Тут можно встречный и очень язвительный вопрос задать: а у кого они есть-то? Но не будем отклоняться от темы. Присмотримся повнимательнее и увидим, что у Крапивина и мальчишек-то нет! Не ищите на его страницах настоящих детей, их нет. «Крапивинский мальчик» (а этот термин утвердился в определенных кругах) - это не мальчик. Мальчишество у Крапивина – есть иное, состояние человека, совершенно самоценное, равноценное взрослому состоянию. Быть может, таким был человек до грехопадения. Крапивинские мальчики не взрослеют. В мире взрослых они всего лишь гости. Из них не получаются потом реальные взрослые мужчины, мужики, воины. Кто же из них получается? Могут, например, из «крапивинских мальчиков» получиться «люди Полдня» – коммунары Стругацких. Правда, таких коммунаров никто никогда не видел. Из «крапивинских мальчиков» вполне могут выйти «люди понедельника», я имею в виду героев книги «Понедельник начинается в субботу». Таких людей мы видели – это шестидесятники. Быть может, самая привлекательная порода людей, которые когда-либо существовали на этой земле. Но когда жизнь в 90-е годы так страшно изменилась, мы увидели, что шестидесятники – это не мужчины, не мужики, не воины, а просто люди «вообще». Они оказались несостоятельны как вид. Они не смогли защитить себя и передать свои видовые признаки потомству и исчезли. Их жаль, как редкую разновидность цветов, которые человечество занесло в Красную книгу, но не уберегло. Тем не менее, сам факт их присутствия в нашей истории – очень значителен. Об этом говорит хотя бы то, что, если в советской время большинство людей индифферентно относились к присутствию в жизни повзрослевших крапивинских мальчиков, то в новой России появился огромный класс людей, которые их ненавидят как прямое свое отрицание. И «лошат» их сладострастно. Не буду углубляться в примеры, это уведет нас в сторону. Достаточно сказать, что вся Россия сейчас строит цивилизацию, стержень которой – не нефтяная труба, это ошибка так думать, - а осиновый кол, вбитый в сердце крапивинского мальчика. Но во что-то же они потом должны превратиться, эти мальчики Крапивина? У меня иногда возникает крамольная мысль, что подходит срок, и, достигнув определенного возраста, крапивинский мальчик находит укромную норку, заползает туда и окукливается, как шелкопряд. Только все происходит наоборот. Из роскошной бабочки, волнующей душу своим полетом, появляется на свет гусеница-плодожорка. Я не называю ее «мерзкой», зачем? Если она и мерзкая, то только по меркам бабочек. А так – вполне нормальная гусеница, деловито перемалывающая растительную зелень своими челюстями. Мир состоит из гусениц, а не из бабочек. Так что не надо упрекать Крапивина в том, что его дети – не дети, а ангелы, у него просто другая художественная задача – описать мир бабочек. В поисках своей «Мадонны», Крапивин, как и мы, создает свою Страну Берендеев, где даже злые, испорченные, некрасивые дети выглядят у него, как заколдованные принцы. С этой задачей Крапивин справляется. «Не будете, как дети, да не войдете в царствие небесное». Наше право – быть или не быть.
* * *
Поговорим теперь о «царствии небесном», которое, волею Крапивина, зачем-то приняло облик большого уральского индустриального города, где крапивинские мальчики живут, дерутся, отстаивают свою честь. Основное отличие созданной Крапивиным страны Берендеев от ее прототипа – памятной нам советской действительности - состоит в следующем. В этой стране есть вещи, которые никогда, ни при каких обстоятельствах не могут произойти. Там играют по правилам. Например, отец Журки («Журавленок») может отстегать его ремнем по заднице. Но он не подвесит его за одну руку на гвоздь в уборной на всю ночь, как я это один раз видел в иорданском фильме, названия которого не помню. Тот же Журка гордо стоит перед завучем, который исходит на него криком, он весь полон достоинства даже – о, ужас! – когда узнает, что завуч занимается рукоприкладством, он когда-то кому-то дал несколько оплеух. И он гордо стоит, зная, что завуч может дать ему оплеуху, и не боится! Но он знает, что завуч не может ударить его в солнечное сплетение, чтобы он загнулся. Он не может шваркнуть его о стену, чтобы он потерял сознание… В реальном мире, если вдуматься, у взрослого столько возможностей сломать ребенка и подчинить его своей воле! Но это настолько за гранью мира Крапивина, что просто немыслимо. «Небесность» крапивинского царства состоит в том, что взрослые СТРОГО ОГРАНИЧЕНЫ в возможностях воздействия на ребенка. СТРОГО ЛИМИТИРОВАНЫ возможности той силы, которой противостоят крапивинские мальчики. Рассмотрим подробнее. В повести «Мальчик со шпагой» есть такая сцена. «Мега Крапивинский» мальчик Сережа Каховский, провожая первоклассников, столкнулся в темном переулке с хулиганами (там были какие-то «Киса» и «Гусыня»), а затем к ним присоединился взрослый уголовник с финкой. И вот этот Сережа, он, видите ли, занимался фехтованием в своем клубе «Эспада» (такими клубами полон крапивинский мир), выломал штакетину и выбил у этого уголовника нож. Затем сбил его с ног («рука фехтовальщика сработала безупречно»), а тут и добрая милиция подоспела. Мне было столько же лет, сколько Сереже Каховскому. Я читал эту сцену и не улыбался саркастически: «а уголовник, конечно, другую штакетину выломать не догадался». Я плакал. Потому что в тот вечер, когда я вынул из почтового ящика журнал «Пионер», со мной по дороге из школы случилось что-то очень похожее. Но я вел себя не так, как Сережа Каховский. Никто не видел меня, и я плакал от обиды, что герои Крапивина находят в себе силы вести себя достойно, а я нет. Такие слезы, я уверен, необходимы каждому мальчику. Раз за разом такие моменты просветления сделали из меня, в конце концов, человека. Но что было бы, если бы Крапивин реалистично описал бы поединок с реальным уголовником? То есть, если бы он привнес бы в свой мир дыхание зоны, лагеря, с его «абсолютно отрицательным опытом», как писал Варлам Шаламов? Он ведь делает такое в некоторых своих поздних повестях. И отчасти даже в повести «Колыбельная для брата». Я прочел их уже в зрелом возрасте, и мне тяжело было их читать. Мне кажется, в детстве это бы меня просто сломало. Но тогдашний крапивинский мир помогал мне становиться человеком. Его «царствие небесное» - не лакировка, не фальшь. Я бы не стерпел тогда фальши. Это советская действительность, очищенная от отрицательного (в шаламовском понимании) опыта. Крапивинские мальчики стоят перед выбором: идти на конфликт или не идти на конфликт, воевать или сдаваться, но в этой войне нет настоящей крови, а есть «пиф-паф», «ты убит». Синяк под глазом или двойка за четверть – вот самое страшное, чем может закончиться для крапивинского мальчика любой конфликт. А потом придет мама и утешит. И еще все может закончиться поркой. Подходим, наконец, к главному.
* * *
Одним из парадоксальных, как фигуры Мориса Эшера, проявления «небесности» крапивинских мальчиков является их отношение к порке. Что я имею в виду? Бывает, что в жизни ребенка присутствует порка (реально или в виде угрозы), но она немыслима, не совместима с его жизнью, она незаконна. «С моего сердца будто содрали кожу». Но бывает обратный случай. Порка вполне мыслима, совместима с жизнью мальчика, законна в его жизни, просто ее нет, надо же такому случиться! Ну, не наказывают детей те, у кого они всего лишь гостят, нет у них такого права. Кто, в самом деле, будет наказывать Журавленка, перманентно пребывающего в состоянии ангела, сошедшего с небес? Его мама, совершенно не прописанная как литературный персонаж? Или шоферюга-отец? Да он просто недостоин! Такая порка действительно выглядит, как брутальное изнасилование. Но при этом подразумевается, что такой человек все-таки есть. Кто-то есть, от кого крапивинские мальчики могут принять порку, иначе они не были бы самими собой. Этот человек с ремнем далеко, но он существует. Вероятно, для Крапивина эта бесконечная удаленность столь же важна в его воплощенных грезах, чтобы поставленный им мысленный эксперимент не имел шансов на воплощение. Но эта удаленность не отменяет законности порки, которая могла бы произойти. В этом один из «невозможных» парадоксов фигуры «крапивинского мальчика», и в этом секрет ее притягательности именно для «нашей» публики. Кстати, порка у Крапивина вполне реализуема, когда бесконечная удаленность заменяется мотивацией бесконечной силы. То есть, вина мальчика настолько велика, или последствия поступка, который надо предупредить могут быть столь тяжкими, что все остальное отходит на второй план. Про такие порки Крапивин пишет без характерного для него негодования. Интересно, что с точки зрения самого мальчика такой проступок может не содержать ничего плохого, просто здесь сталкивается правда взрослых и правда мальчишек. Типичный пример – побег на фронт, побег в Испанию (в 30-е годы), побег во Вьетнам, побег в Америку (у Чехова). Например, в одной из повестей «довоенного» цикла «Алые перья стрел» Крапивин описывает, как подросток по имени Цыпа собрался бежать в Испанию и устроил тайник, где хранил сухари, шмат сала и два патрона.
«Отец, обнаружив тайник, устроил сыну «разговор», после которого Цыпа «отдал ребятам свой велосипед на целых две недели, а сам в это время читал «Королеву Марго», лежа на животе». Никакой обиды на отца у него, разумеется, не было. Проиграл – получи. Не скрою, я в детстве, читая эту повесть, мечтал побывать немного на месте Цыпы. Или более близкий пример. Вернемся к тому же эпизоду с цепями из повести «Трое с площади Карронад», когда Тимсель - лучший друг Славки, главного героя, которого мама против его воли увозит из Крыма на унылый, обесцвеченный Урал, на полустанке приковывает его цепью к столбу, чтобы не расставаться с ним. После этого они возвращаются назад, в Севастополь. Вот эта сцена:
«Мама каменно молчит. Это не очень хорошо, но это не страшно. Теперь все равно, потому что Город возвращается. Он катит на Славку тысячи огней, темные тучи деревьев, цветные вспышки маяков. И вот уже улицы побежали за окнами машины... Тим, который молчал всю дорогу, оторвался от окна и тихо сказал: - Елена Юрьевна, простите меня... - За что? — сухо спросила мама. - Ну, за то... что я сделал. Мама усмехнулась: - Знаешь, это даже нечестно. Просишь прощения, хотя вовсе не чувствуешь, что виноват... Или чувствуешь? Тим сказал негромко и со вздохом: - Нет... Но все равно... - Что все равно? - Вы на меня сердитесь. Мама опять усмехнулась: - По-моему, это для тебя неважно. Тебя другое беспокоит: что будет дальше? Верно? - Верно, — почти шепотом сказал Тим. - Но то, что вы сердитесь, тоже... беспокоит. Мама взглянула на Тима, потом на спокойного Славку, опять на Тима и сказала как-то удивленно: - Самое непонятное, что я не сержусь... Вот в первые минуты, когда поезд ушёл, я действительно кипела. Если бы мне было позволено, я бы тебя в тот момент с наслаждением выпорола. Славка поморщился, ему стало неловко за маму. Но Тим, кажется, искренне удивился: - Кто же вам не давал? Я на что угодно готов был. Мама коротко засмеялась: - А сейчас? - Что сейчас? - Тоже готов... на что угодно? Почти серьезно Тим сказал: - Ладно. Только не увозите Славку. Он, значит, еще не понимал! Он думал, что его, Славку, можно увезти второй раз! Тим повторил уже совсем серьезно: - Вы со мной что хотите делайте. Только не увозите его... Ладно? Пожалуйста... Мама долго молчала. Тим ждал. Славка тоже ждал, но без страха, а просто с любопытством. Мама сказала: - Тим, ты ставишь меня в безвыходное положение. Я просто не имею права рисковать. Я же не знаю, что ты сделаешь в следующий раз, если мы попытаемся уехать. Вдруг заминируешь туннель или захватишь торпедный катер и обстреляешь вокзал. Или запрешь меня в трансформаторной будке и уморишь голодом»
Это какой-то очень крапивинский момент, он сразу о многом говорит. Ведь на большинстве форумов как? «Детская тема» - off-topic. Телесные наказания детей – это избиение сильным слабого и ничего больше, отныне и навсегда. Спокон веку. 3000 лет человечество этого не понимало, а вот мы поняли. И это не подлежит обсуждению. Но вот в этом отрывке у Крапивина показан явный случай легитимации порки с точки зрения самого ребенка. И я, человек, далекий от пропаганды телесных наказаний: отец, который вырастил сына, ни разу не ударив его (сказать по правде, не могу вспомнить ни одного момента, когда мне этого по-настоящему хотелось) эту легитимацию принимаю! Да, оказывается, возможны случаи, когда в глазах ребенка, порка – не избиение сильным слабого. Оказывается, что и ребенок может воспринимать порку, как справедливое воздаяние за его очень и очень неоднозначный поступок. Тимсель напрашивается на порку вполне искренне, с его стороны это не фигура вежливости. Причем, речь идет не о мальчике, для которого такие наказания – дело обыденное, не о каком-нибудь Юрке Зырянове. В его семье такие наказания не практикуются. Забавный эпизод с полотенцем, в пересказе самого Тимселя, это только подтверждает:
«Мама говорит: "Пиратскими делами по ночам заниматься успеваешь, а на хорошее дело времени нет". Я говорю: "То дело тоже было хорошее". А она: "Хорошее, да?" И бэмс меня полотенцем по шее. Я под стол раз! Голову высунул, а она по тому краю стола бэмс! Я с другого конца она тоже. Я тогда засел и жду. Потом спрашиваю: "Можно уже вылезать?" А мама говорит: "Лучше сиди, я еще не успокоилась».
Это больше напоминает потасовку со старшей сестрой, чем наказание. То есть, Тимсель – самый типичный представитель гордого, непоротого поколения крапивинских мальчишек. И он предлагает себя выпороть – без большого энтузиазма, но с честной готовностью, что его предложение будет принято. «Он бежал против ветра, потому что против ветра гнал его еще какой-то ветер». Сильнее гордости, сильнее боязни унижения, сильнее крапивинского отвращения к телесным наказаниям, в нем говорит еще что-то. Что? Наверное, это какое-то очень развитое чувство справедливости. Причем, по очень-очень большому счету. Чувство, что за все в мире надо платить. Ведь он понимает, что создал очень серьезную проблему для славкиной мамы, причинил ей беспокойство и боль, и она теперь в растерянности. Он не мог поступить иначе, у него своя правда, мальчишеская. Но он понимает, что эта правда не абсолютна, что есть, кроме нее, взрослая правда, и, по этой правде, он нехорошо поступил. Тут мастерство Крапивина: в одном эпизоде соединились и вошли в столкновения все правды, какие есть. Правда мальчишек и правда взрослых. Правда парусников и правила навигации в акватории порта. Правда Севастополя и правда мрачного уральского города. А представим себе, как выглядело бы то, что сделал Тимсель, если бы не его готовность принять наказание. Мелкое пакостничество бы получилось. «Я делаю, что хочу, я ваших законов не признаю, а вы меня пальцем не тронуть не смеете, а все остальное меня не волнует». Тимсель совершил мужественный поступок, и готовность к наказанию, в том числе - ранее не испытанному, полностью чуждому его жизни, отвратительному, - часть самого этого поступка. И еще обратите внимание, Тимсель славкиной маме ведь не палец свой на свечке сжечь предлагает, в знак раскаяния. Он и воздаяние согласен принять в «конвенциональной», веками сложившейся форме. И не будем забывать: это крапивинский мир. Порка здесь - САМАЯ брутальная форма агрессии взрослой правды по отношению к правде ребенка, какая только возможна в мире Крапивина. Соглашаясь на нее, Тимсель как бы говорит: «Я готов отстаивать свою правду, но готов признать, что в мире есть нечто важнее того, что важно для меня, что я думаю и чувствую». Мне кажется, что для мальчика это какая-то очень правильная позиция. У меня, при чтении Крапивина, даже закрадывается крамольная мысль: нормальное детство – это такое, когда рядом с ребенком есть люди, от которых он бы согласился добровольно принять порку. Без обид. Пусть его за все время пальцем никто не тронет, пусть у этих людей даже в мыслях не было и не будет взять в руки ремень, пусть не порют никого на тысячу верст вокруг, но люди такие должны быть. Готовность должна быть. Когда таких людей рядом нет, но ребенка порют, — это плохое детство. И наоборот, каким бы внешне благополучным ни было детство, но, если рядом нет таких людей, это тоже плохое детство. По-другому, но плохое. И еще одна странная мысль у меня, кто-то, может быть, улыбнется и вспомнит Васисуалия Лоханкина. И все-таки, выскажу ее. Чувство, что вокруг люди, от которых ты был бы согласен принять порку, - может быть, с этого и начинается Родина?
* * *
Но все тотчас же становится с ног на голову, стоит нам лишь мысленно продолжить некоторые крапивинские сцены. Представим себе, что Крапивин описывает, как мама Славки решила бы воплотить свою идею. Выпороть Тимселя. Это очень тонкая грань. Крапивин ее здесь чувствует, поэтому порки не происходит. К сожалению, Крапивин эту грань чувствует не всегда. Не возьму на себя смелость утверждать, что восхищение и любование ангелоподобными мальчишками в царствии небесном – есть та Тема, где Крапивин никогда не срывается в фальшь. Но вот, что для меня несомненно: есть тема, где он на фальшь обязательно срывается. И это, увы, наша Тема. Лучше всего у Крапивина получается описывать порку, которой не было. Очевидно, в его жизни дело ограничилось именно такими ситуациями, и здесь он убедителен. Но как только он вплотную подходит в своем описании к порке, которая состоялась, здесь я со многими готов согласиться, - он моментально начинает фальшивить. Ну, может быть, я не совсем верное выражение подобрал. Не фальшивит. Но один пишущий человек всегда почувствует, когда другой пишущий человек что-то пишет не с натуры, а из головы. Точно так же, как можно различить на рисунке, изображено ли там лицо живого человека, или же художник, используя свое мастерство, нарисовал, по всем правилам, голову, два уха, два глаза, нос и выражение лица, как это должно выглядеть. Например, порка Журки в «Журавленке» явно придумана. Не то, чтобы я был против фантазии. Но художники зачем-то, ведь, всегда ищут натуру, и никакое мастерство им этого не заменит! Мальчишки у Крапивина живые. Но все описания порки у него «механические», словно сделанные из чувства долга, но еще и с каким-то вызовом: «а вот опишу порку, я писатель, имею же право?» Чисто интонационно это всегда подается с каким-то особым придыханием. Из чего сразу видно (как было бы видно по изменившемуся выражению лица устного рассказчика), что Крапивин касается очень болезненной для себя темы. Того, о чем навязчиво думает. А вслед за ним и читатель «делает стойку», отчего механистичность описания становится еще более заметной. Но Крапивин вновь и вновь возвращается к этой теме, подтверждая, что порка для него – именно атрибут детства, а не случайный эпизод, он явно живет в этом круге образов... Но не может выразить суть, срывается в поверхностное описание или ограничивается недомолвками. Жажда и боязнь. Навязчивая идея и внутренний цензор. Нет, Крапивин – не тот, человек, кто выразит в своем творчестве «Мадонну» спанкофилов. И не потому, что он – «не наш» человек. Может быть, как раз потому, что слишком «наш». Как хирург не может делать операцию себе и своим близким. А впрочем… Может быть, мусоля Крапивина на предмет «наш - не наш», и не стоит отслеживать, какие тайные, темные мысли и увлечения водили его пером? Если человек твердо идет в направлении от «содомского идеала» к «Мадонне», а не наоборот, и зашел достаточно далеко, не заслужил ли он того, чтобы ни у кого не было права допытываться: а каков он был, тот идеал? Из какого сора выросли эти цветы? Если, конечно, он сам когда-нибудь не захочет рассказать нам об этом.
|