Выкладываю третий отрывок. Это тоже был спор на тему «Все мы родом из «Детства» Горького». В том смысле, что каждому из нас попался, в нужное время, отрывок из книги (или фильма), который пробудил в нас Тему, подсказал направление, облек смутное влечение в понятный зрительный образ. Это в общем. Дальше начинаются различия. У меня, например, это было совсем не «Детство». И не «Очерки бурсы». Что-то совершенно другое. Первой книгой, где я осознанно прочитал про порку, у меня, к моему изумлению, оказалась вообще какая-то хрень. Книга про какого-то муравья в алом нашейном платке в белую горошину. Ну да, конечно, сейчас в Google же все можно посмотреть. «Муравей Ферда», автор Онжей Секора. Книга совершенно стерлась в памяти, - вплоть до того момента, когда муравья арестовали и приговорил к публичной порке. А сечь его должны были, привязав к специальному столу и спустив штанишки. И вот палач взмахивает розгами… И вдруг стол подпрыгивает, и розги свистят в пустоте… Оказывается, друзья Ферды подговорили какую-то плоскую саранчу подменить собой стол для порки. Отчетливо помню тот жгучий интерес, который я испытывал к самой процедуре наказания. И разочарование - когда выяснилось, что наказания не будет. А ведь речь идет не о человеке и даже не о чем-то таком пухленьком, телесно-кукольном, в отношении чего возможны хоть какие-то антропоморфные "достройки" в уме. Воспоминание заставило меня прошерстить свою память книжного спанкофила на предмет того, какие сцены из книг и фильмов мне нравились, а какие нет. И захотелось рассказать про один фильм.
МЫСЛИ МАНЬЯКА О ФИЛЬМЕ «ЧАСЫ КАПИТАНА ЭНРИКО»
Одно свойство порки почти никогда не затрагивается при обсуждении, сцен с нею в фильмах и книгах. Ее обыденность, ее ординарность и предсказуемость, как события в жизни наказываемого (если это действительно наказание, а не игра). Ее органичность этой жизни. Или, как философы говорят, «рядоположность». А ведь это важнее даже, чем легитимность наказания, признаваемая обеими сторонами. Может быть, это и есть то, что превращает истязание детского тела с помощью прутьев - в порку. Почему меня совершенно не волнуют наиболее известные сцены из книг: "Детство" Горького или первая порка Карася в "Очерках бурсы" Помяловского? А про знаменитую сцену из фильма «Неуловимые мстители» мне только в зрелом возрасте пришло в голову, что ее можно счесть Тематической. И, подумав, я отверг эту мысль. Потому что и там, и там порка - неожиданное, экстраординарное событие, вызывающее протест ("У меня с сердца словно содрали кожу" - Горький). И, в сущности, по своим последствиям и по эмоциям, которые она вызывает, мало чем отличается от падения с высоты второго этажа. У Владислава Крапивина в ранней повести «Алые перья стрел» есть такой отрывок. Пионер Митька и знакомый милиционер Матвей. Митька просит у Матвея дать пару раз стрельнуть. Тот отвечает, что по каждому патрону он должен отчитываться. Тогда Митька признается, что два патрона у него есть. И вот что написано дальше:
«…Сначала Матвей довольно сурово спросил, откуда патроны, и Митьке пришлось рассказать про Цыпу. Про то, как Цыпа надумал уехать в Испанию, приготовил сухой паек, карту, оружие – кинжал из обломка пилы и самодельный пистолет (еще недоделанный). Цыпин отец обнаружил запасы и устроил сыну «разговор». После такого разговора Цыпа, который всегда очень неохотно давал кататься на своем велосипеде, отдал его ребятам на целую неделю. А сам лежал дома на животе и читал роман «Королева Марго». Этот роман ему уступил на несколько дней Виталька Логинов. За два боевых револьверных патрона. Поскольку путешествие сорвалось, боезапас Цыпе был не нужен, и держать его дома он опасался».
Сколько раз я ее перечитывал! И как хотелось хоть немного побыть Цыпой. Ну, хоть на час. Только чтобы это был тот самый час. А есть у него же знаковая (для поклонников его прозы) сцена порки из повести «Журавленок и молнии». Очень откровенная. И она у меня не вызывает ничего, кроме чувства неловкости. Почему? Потому что там мало того, что само по себе наказание совершенно чужеродное жизни мальчика, и тем травмирующее не только тело, но и душу. Там еще и автор «педалит» немного, ему явно в кайф открытым текстом описывать то, что на что он раньше решался лишь намеками и в пересказах. Это авторское «имею право» очень сквозит. И убивает Тему. Да, у меня так. Если автор открыто пишет что-то Тематическое ради самой Темы – все, Темы в тексте нет. Она убита. Не будем показывать пальцем. Но с Крапивиным вообще все сложнее, я про него и его поклонников еще напишу. Я сейчас про других авторов. Советские писатели очень любили писать книг про свое детство. А поскольку в 70-е и 80-е годы, когда в СССР единицы знали про мазохизм Руссо или про Маркиза де-Сада, они, если у кого-то из них Тематические наклонности и были, их прятали так, что концов не найти. Поэтому чтение тогда было завлекательным. И главное – вот этот простой их подход. Порка – часть нормального детства. Нравится, не нравится, это жизнь. В их детстве, возможно, так и было. Особенно прибалты этим отличались. Кто-нибудь помнит, что был такой писатель Юозас Балтушис. У него была трилогия. «Пуд соли». Ее вторая часть называется «проданные годы» и болтается в сети, а вот первой части, не помню названия, нигде не нашел. А это рассказ про детство литовского хуторского мальчика… И про все наказания, которые он получал, и которые автор описывает с усердием, достойным лучшего применения. И, насколько я могу судить, без каких-то подводных Тематических стремлений. Году в 1984 вышла книга Петра Заломова «Петька из вдовьего дома». Заломов не писатель, его Горький вытащил в литературу, если я ничего не путаю, поскольку он был прототипом Павла Власова из роман «Мать». Как увидел на полке книжного магазина в маленьком уральском городке, как открыл на случайной странице, так и залип. Мать наказала Петьку розгами, и он обиженный забился в чулан.
«…Небось сама бьет тарелки и горшки, а ее никто не порет! — думал тогда он. — А я отбил только ручку от чашки, и она уже рада всю шкуру спустить… Вот пойду на Волгу да утоплюсь!» - Петюшка! — раздается голос матери. — Иди обедать! На зов никто не откликается. - Иди, Петюшка! Щи остынут! — зовет Анна Кирилловна, и голос ее звучит мягко и виновато. Петька начинает понемногу смягчаться, ему давно уже хочется есть, но он упорно отмалчивается. - Поди-ка, Саша, посмотри, заснул он там, что ли? — говорит обеспокоенная Анна Кирилловна. Прибегает сестра: - Петька, иди! Тятя на обед не придет, у него литье! А у нас сегодня щи с белыми грибами. Вкусные!.. Петька сердито сопит. - Мам, он злится! — кричит девочка и убегает. - Ну и пусть его злится! — ворчит Анна Кирилловна. Иди, что ли, Петюшка! Ишь, не откликается! Ну что же! Губа толще — брюхо тоньше! Возьму вот да уберу со стола, и оставайся голодным! — говорит Анна Кирилловна, но как-то неуверенно, и Петька снова слышит в ее голосе виноватые нотки. «Вздула и жалеет», — думает он и почему-то вспоминает ласки матери. Наконец мать не выдерживает, сама приходит к сыну, гладит его рукой по голове и говорит нежно, со слезами в глазах: - Иди, милый, поешь!..»
Вот, вот! Слабость у меня к таким вот мелким штрихам, в которых порка раскрывается, как вид НОРМАЛЬНЫХ отношений между людьми. Сестра не может понять: нет, правда, чего это он обедать не идет? Высекли. Ну понятно, высекли, а обедать-то он чего не идет? Обиделся что ли? Девушка из фильма «Счастливая долина», которую сейчас будут пороть, ложится и непроизвольно устраивается поудобнее. Эта деталь - лучшая во всей сцене… Вот там, кстати, порка довольно травматична. Но девушка-то еще не знает, что может быть по-другому. И это спасает. Готовность, смирение, вздох легкой досады от мысли, что наказание неминуемо, фырканье: "подумаешь!..", внутреннее согласие даже на слабый шлепок, - все это, будучи выражено художественными средствами, может содержать в себе больше "нашего", чем натуралистически показанное избиение ремнем или прутьями, если жертва протестует не на шутку и вырывается изо всех сил. Потому что тогда порка, даже жестокая, может нести в себе момент поощрения: "ты нашему кругу принадлежишь, а он - нет". Вспомните у Платонова: "Он сирота, а меня отец порол". Представьте себе, что в семье двое мальчишек-ровесников: один - родной сын, а второй приемыш. Оба совершили один и тот же проступок, вина пополам. Своего порют, а приемыша не трогают, потому что "нет прав". Кто, по вашему мнению, будет чувствовать себя обделенным? Подчеркну, что речь не о том, что хорошо бы вернуться к этому сейчас. Речь идет о том, какими свойствами обладало это ТОГДА, чтобы у нас сейчас возникала по нему особого рода ностальгия. А это вещи часто противоположные. Но я обещал про фильм. Что-то слишком отвлекся. В годы моего детства шел прибалтийский фильм "Часы капитана Энрико" (мы, почему-то, делали ударение на первом слоге). Там озорной мальчишка - сирота по имени Томиньш - воспитывается у суровой тетки и все время ввязывается в разные истории. Мне кажется, это вообще хороший фильм. Я был ровесником главного героя. Вот Томиньш угощает одноклассников, расположившихся на берегу моря, в порту. Один из них отказывается: - Я такие не курю. - А какие ты куришь? - Беромол! Вот они откуда-то бегут вместе с одноклассницей, примерной девочкой. Томиньш на бегу, запыхавшись, спрашивает: - Ты что, порки боишься? - Что ты, меня мама никогда не бьет. - А на мне тетя каждый день руку тренирует. Следующая сцена. Соседка в подъезде спрашивает у Томиньша, который откуда-то возвращается с портфелем: - Томиньш! Ты где так долго пропадал? Тетя тебе не простит. Томиньш (беспечно): - Не простит сегодня, простит завтра! Третья сцена. Дома. Рыхлая угрюмая пожилая тетка восседает на стуле, Томиньш со смиренным лицом показывает ей дневник. Тетка рассматривает дневник. Томиньш ни слова не говоря, протягивает ей заранее заготовленный ремень, и надо видеть, какая у него при этом морда: "Что уж, мол, тут поделаешь. Надо!" Тетка откидывается на стуле и стонет: - В гроб ты меня загонишь! И все. Продолжения нет. Но из-за одного этого "что уж тут, мол" этот Томиньш, на котором тренируют руку, поселился в моем сознании так прочно, как будто мы жили в одном подъезде, и я каждый день, проходя мимо двери его квартиры, слышал его крики. Таков, если можно так выразиться, "окрас" нашей ностальгии. Порка нам интересна, как неотделимая часть нормального жизнеустройства. Солнце встает на востоке, а заходит на западе, Волга впадает в Каспийское море, лошади едят овес, а детей порют за проступки. А если она приходит извне его, как болезнь или стихийное бедствие, то вызывает совсем другие эмоции, к "нашей" Теме отношения не имеющие. Или нет?
|